Третьего июня исполнилось сорок дней со дня его смерти. Люди, помянувшие его дважды — после похорон и на девятый день, — вспомнили о нем еще раз. В последний раз, перед тем как его душа уйдет от нас навсегда. Вспомнят его коллеги по театру, и это святое: рядом с ними, плечом к плечу, он выходил на сцену исполнять свой актерский долг. Долг, потому что актерство — непростое ремесло, и только глупцам кажется легким делом.
Вспомнят зрители. Прежде всего в его родном Свердловске, где он начинал и проработал первые 14 лет. Конечно же, вспомнят киевские театралы — здесь, играя на сцене Театра русской драмы имени Леси Украинки, прожил он 38 лет из отмеренной ему жизни.
Те, кого принято называть «близкими», тоже вспомнят — каждый свое. С «родными» сложнее — они не могут вспомнить. Они не забывают. Но сегодня, по праву и обязанности сына, я хочу вспомнить об отце вместе со всеми. Разумеется, это право дает не то, что я унаследовал его фамилию, или то, что по вполне понятным причинам я знаю отца дольше, чем те, с кем жизнь столкнула его после моего рождения, — кичится этим было бы глупо. Нет, наследуется не только фамилия и даже не гены. Вся жизнь ушедшего передается в руки наследника — и в этом залог ее бесконечности. И вот тут право становится обязанностью. Обязанностью прожить свою жизнь достойно, потому что теперь она становится не только фактом моей биографии, но единственным вместилищем жизни отца. Переданные самим фактом рождения отцовские гены теперь нужно с особым тщанием поливать ежедневным трудом, чтобы попытаться опровергнуть зачастую небезосновательные слова о том, что природа отдыхает на детях талантливых людей. И даже когда в результате этих усилий получается что-то толковое, нужно помнить о том, что семечко, из которого выросла вся моя жизнь с ее относительными успехами, было посеяно 53 года назад. Будем откровенны — абсолютно без моего участия. Поэтому теперь, когда окружающие обращаются ко мне по имени-отчеству, нужно не забывать, что на самом деле это Отчество и Имя моего отца. И чтить его надо теперь всю жизнь. Чтобы было что передать дальше.
А пока нужно выполнить еще одну обязанность — рассказать о жизни и смерти отца. Рассказать — теперь уже и от его имени.
Двое мужчин, носящих одну фамилию. Каждый из нас жил своей жизнью, каждый совершал и исправлял свои ошибки. Встречались мы нечасто, но с удовольствием.
Со временем, видя отца на сцене, я стал замечать, что он меняется как актер: уходит от собственной декоративности, ищет характерность, понимает трагизм. Отец стал больше читать. С бытовой конкретики наши телефонные разговоры стали соскальзывать на отвлеченные темы, и нам это было интересно. Последние годы, не говоря об этом вслух, мы острее стали чувствовать то, что должны чувствовать отец и сын, едущие в одном купе поезда под названием «Жизнь». 25 апреля поезд лоб в лоб столкнулся с автомобилем «Мицубиси-галант» и ушел под откос.
А теперь представьте, как это произошло, когда сбивший отца автомобиль не просто шел в потоке, а летел, как утверждает милиция, по третьей полосе с запредельной скоростью. Мне страшно об этом писать, но кроме того, что отец перелетел через машину, после этого столкновения его тело нечеловеческим ударом было отброшено вперед метров на тридцать. А ботинки этого никогда не терявшего элегантности человека разлетелись по противоположным сторонам бульвара.
На следующий день после похорон ко мне в гостиницу позвонил Евгений Яковлевич Балиев — актер, работавший в свое время вместе с отцом. Сейчас он уже сильно в годах и, как я понял из разговора, незряч.
— Коля, — сказал он, легко обратившись ко мне на «ты». (Находясь к тому времени в Киеве третий день, я заметил, что многие из знавших отца, обращаются ко мне, уже начинающему седеть, именно так). — Коленька, — сказал, теплея голосом Евгений Яковлевич, — я хочу тебе рассказать о последнем часе жизни папы.
Я напрягся: последний час жизни отца — это действительно важно для сына.
— Так вот, папа позвонил мне в три и почти целый час рассказывал о боксе. Я же слепой, а он пересказывал мне каждый раунд. Вообще, Кличко — это фантастика…
Я слушал старого болельщика, слушал и начинал понимать, что он не только играл, но и жил всю жизнь для других, в том числе, пересказывая слепому коллеге боксерский поединок. Разумеется, от такой степени публичности актёра страдают, как правило, его родные, но таков жанр — публика прежде всего! Ведь и смерть отца была прилюдной…
Я не согласен с теми, кто говорит: «Конечно, это ужасно, но зато смерть была мгновенной». Ну, во-первых, смерть никогда не бывает мгновенной — это я знаю еще со времен армии. Во-вторых, ужас смерти не может уравновешиваться скоростью ее наступления. Все равно — это смерть.
Тем более смерть, наступившая насильственно. Кто и почему вправе прервать жизнь человека? По какому праву случайный лихач может разрушить целый мир, созданный отцом за 75-летнюю жизнь? Этот мир состоял из сыгранных и несыгранных ролей, женской любви, прочитанных книг, надеюсь, гордости за сына. И все это погибло 25 апреля.
…На похоронах отца говорили, как принято говорить: «Спи спокойно…» Но папа был очень неравнодушным человеком: к жизни, к искусству, к политике. И я не думаю, что он мог бы спокойно спать, зная, что у его дома продолжает действовать этот кровавый аттракцион.
Единственный способ его успокоения зависит теперь от нас — необходимо предотвратить возможность гибели людей в этом и других злосчастных местах холмистого Киева. Для этого достаточно установить у пешеходного перехода светофор с кнопкой, а в двухстах метрах выше, на взгорке, — предупреждающий знак.
(Газета «Зеркало недели» — Киев, 4 июня 2004г.)